– Это из десятого? Темненький такой мальчик, высокий?

Антонина смотрит на Глеба с немым осуждением.

– Нет, – говорит она таким тоном, что Глеб тут же ощущает себя одним из провинившихся учеников, – Сева Печонкин светленький, худенький.

– А что с ним не так?

– Мне кажется, вам нужно уделить ему пристальное внимание, Глеб Дмитриевич.

Отчество режет по ушам, но не будешь же на каждом углу кричать, что твой отец слишком знаменит, чтобы вставлять его имя в свое отчество.

– В чем причина? – деловым тоном спрашивает Глеб и тут же чувствует себя настоящим придурком. Как бы он ни пытался вписаться в мир нормальных взрослых, у него это вряд ли когда-нибудь получится.

– Насколько я понимаю, – кофе тонкой струйкой льется в голубую кружку со сколотой ручкой, – психологов или аналогичных специалистов в этой школе не предусмотрено. Я здесь такой же новичок, как и вы, Глеб Дмитриевич, поэтому не судите строго, но не кажется ли вам, что именно вам выпала эта нелегкая доля поддерживать детей в непростое для них время?

Глебу хочется забиться в угол, закрыть лицо руками… Или нет, лучше закрыть руками уши, чтобы не слышать этого бесконечного шипения, не различать шуршания чешуйчатого тела по деревянному полу.

Подняв голову, Глеб видит белоснежную змею с кроваво-красными глазами-бусинками, и сидит эта тварь прямиком на плечах у учительницы русского языка. Обвила своим длинным туловищем ее шею с потемневшей с годами чуть обвислой кожей и смотрит прямиком на Глеба, как есть, не мигая.

Как же хочется выпить.

– Куда вы смотрите? – с чуть большим раздражением, чем, видимо, намеревалась, интересуется Антонина.

Она оборачивается к окну, наверняка думая, что именно там что-то привлекло внимание Глеба, но там никого нет. Всего на долю секунды на ее лице проскальзывает почти детская растерянность.

– Нет-нет, никуда, простите. Так что вы, говорите, со Славой?

Каждое слово дается с таким трудом, будто его вытаскивают из груди хирургическими щипцами.

– С Севой. Я не знаю, может, ваша девочка с ним поговорит? Она, конечно, помладше, но производит впечатление не по годам рассудительной.

Как во сне, Глеб выливает молочную лапшу в глубокую тарелку и ставит перед Ренатой. Та при этом посматривает на него скорее с любопытством, чем с беспокойством. Значит, не все так плохо, но, боги, как же здесь душно.

Кофейный аромат, до этого казавшийся таким приятным, теперь едва ли не вызывает зуд. Запах такой душный, что кажется, что если прямо сейчас не глотнешь свежего воздуха, то тебя вывернет наизнанку.

– Так вы не сказали, что с ним.

Это говорит он или кто-то другой? Уже не понять. Змея на плече Антонины неодобрительно покачивается из стороны в сторону.

– Мальчик какой-то дерганый, честное слово. Пяти минут спокойно высидеть не может. По сто раз за урок отпрашивается у меня в туалет, и мне, право слово, уже неловко его так часто туда пускать. Ладно бы у него были проблемы по этой части, но я спросила у ребят, они говорят, у Севы другие тараканы. Говорят, у него какие-то галлюцинации, но я в этом точно хуже вас разбираюсь, Глеб Дмитриевич.

В блеклых голубых глазах женщины искреннее сочувствие, за которым удается даже ненадолго разглядеть ее собственные раны.

– Конечно, – сглатывает, – я поговорю с ним.

А про себя почему-то материным голосом думает: «Ох, и во что же ты, Глебушка, ввязался?»

Сентябрь, 2018

Крылья-то ей подрезали, поэтому вместо того, чтобы лететь, она тонет. Ледяная вода тут же заморозила бы кровь в венах, если бы в венах еще что-то оставалось.

С губ срывается крепкое слово, но тот, кому оно предназначается, конечно же, не слышит.

Перья намокли, в легких – соль, на губах застыла неосознанная кривая усмешка. Такая бывает только у тех, кто потерял рассудок, но еще этого не осознает, совсем как потерявшая ребенка женщина не понимает, что и завтра, и послезавтра внутри ее чрева по-прежнему будет пусто.

Мать Эвелины ненавидела ее за тот позор, который она навлекла на всю семью. Если бы их еще соединяла пуповина, мать отпилила бы себе все туловище пониже груди, чтобы сердце билось только для нее одной.

Порой мать рассказывала маленькой Эвелине, чье имя в той жизни, конечно же, звучало по-другому, истории, которые потом шрамами остались в ее памяти.

«Хочешь, я расскажу тебе сказку? – шептала мать. – Очень, очень страшную сказку… В которой добрые молодцы и ядовитые змии поменялись местами. В которой, чтобы быть хорошим, необходимо стать самым плохим…»

Мать гладила Эвелину по волосам, но это меньше всего было похоже на нежность, а больше всего – на отчаянную попытку выдавить из этой прелестной головки остатки мозга. Кабы не отец и не страх перед сплетнями, мать наверняка бы в одну из темных ночей обернула вокруг шеи ненавистной дочери пуховый платок и затянула бы концы так сильно, что яблоки бы повылетали из глазниц.

Порой Эвелина просыпалась в холодном поту, резко, не давая голове толком протрезветь, открывала глаза и натыкалась на высокий тонкий силуэт матери, обволакиваемый лунным светом. Каждый раз казалось, что вот эта ночь – точно последняя, и в груди все теплела уверенность, что когда-нибудь мать решится на что-то большее, чем просто взгляд.

Младшие сестры родились другими. Они не были уродами, как Эвелина. Да, лицом и телом они выросли не такими привлекательными, но зато у них под одеждой не пряталась покрытая белесыми перьями кожа.

В пылу одной из ссор мать назвала Эвелину «дьявольским отродьем». Контекст уже давно стерся из памяти, равно как и причина размолвки, но вот эти слова, плевком вылетающие из бледных уст матери, Эвелина будет помнить в любой из своих жизней. Уже потом, лежа как-то без сна на своем сундуке, она придумала хлесткий ответ. Что-то из разряда: «Значит, ты сама якшалась с дьяволом, раз меня родила?» Но было, конечно, очень поздно.

На мгновение окунув голову под воду, Эвелина тут же выныривает на поверхность. Хорошо, что она решилась на побег не зимой, когда единственный путь к свободе пролегает подо льдами толщиной в человеческий рост.

Когда впереди показывается земля, Эвелина думает, что это мираж, видение – что угодно, но только не реальность. А даже если здесь есть хоть какое-то соприкосновение с действительностью, то природа может сыграть с тобой злую шутку и еще целую вечность дразнить морковкой перед носом, пока ты не выдохнешься окончательно и не задохнешься в собственном отчаянии.

Она неплохо плавала в прошлой жизни. Недалеко от деревни пролегала река. Не очень широкая и не очень глубокая, но довольно шустрая, чтобы время от времени утаскивать зазевавшихся пловцов на илистое дно. Бабушка всегда говорила Эвелине быть осторожной, не попасться в лапы к кровожадному водяному, но тогда она в эти сказки не верила. Сейчас – еще как.